Весенний разбойникПетр Поспелов о сезонной музыке Ведомости-Пятница / Четверг 15 мая 2008 Соловей — Солист-Премьер симфонии, дарующей внимательному уху роскошное разнообразие Барбара Фриттоли, победоносным взглядом примадонны глядящая на нас с московских афиш (послезавтра ее сопрано будет разливаться под сводами Зала имени Чайковского), замыкает стайку тех чудесных певуний, которых в последние сезоны у нас побывало немало: Лора Клейкомб, Суми Йо, Мариелла Девиа, Патриция Чиофи. Сходим, насладимся, конечно! И айда на колеса: ведь мы должны успеть еще на один концерт — туда, где поет Соловей, а его сезон в самом разгаре. Соловей — солист-премьер весенней симфонии, дарующей внимательному уху роскошное разнообразие. Музыка — все, что мы слышим, только захоти! В весеннем воздухе музыкальным становится капание воды из прохудившегося крана, далекий лай собак, звяканье тазов, урчание полуночного мотоцикла и негромкие скандалы окрестных гуляк. Далекое и близкое посылают друг другу приветы, а соловей — он везде и нигде, он далеко и близко. Сезон лягушек пока еще не наступил, и как-то давно уже в нашем поселке повывелись те, кто задумал бы сыграть квартет. Раньше за забором богатырским басом пел Илья, особенно после бани. Старожилы помнят, что Илья, бывало, состязался с Соловьем и метал в кроны дерев литые чугунные диски, вопя: «Разбойник!» Теперь Илья не то что постарел, но утратил вкус к мифологическому поведению. С его музыкальными вкусами мне стало неловко спорить: разучившись петь, он заводит из-за забора патефон. Когда патефон Ильи молчит, а разбойник поет, звучит симфония весны… Нет, это, конечно, никакая не симфония. У нее нет ни формы, ни развития. Она звучит и, звуча, стоит, колышется на месте. С точки зрения аналитика просто пакость. Европейскому мозгу, с его приоритетом динамики, логики и целенаправленности, внимать такой музыке нелегко. Вот почему (Андерсен не даст соврать) история с Соловьем и императором приключилась в Китае, а император, впервые в жизни заплакавший от пения, был китайский. Но и нас кое-что выручает. Выручает весна — время года, само по себе полное динамики. В это время все планируется, затевается, ершится и ждет лета, когда можно будет растянуться в сладкой неподвижности. Оказывается, и Соловей летом никуда не улетает. Премьер-разбойник становится тих. Ему просто нет нужды более петь: его семья сложилась, его птенчики мирно едят козявок. Его пауза никому не слышна, а мы знаем, как звучат паузы у Моцарта и Шуберта. Осенью, как и весной, мы так же бурно движемся — только уже к зимней спячке. Нам роднее лето и зима, чем весна и осень. Гендель был зимним композитором: в его неподвижных операх чувствуется суровый лондонский холод. Бах — весенним: в его музыке текут кровь, слезы и на Пасху творится Воскресение. Моцарт — летний композитор, одна счастливая гармония. Бетховен — весенний, он прорубает льды. Шуберт — зимний. Глинка — зимний. Рахманинов и Стравинский — весенние. Шостакович тоже был весенним, а стал зимним. Прокофьев же, наоборот, из весеннего стал летним, никологорским. Сейчас у нас весна, но в целом время зимнее, и нам не хватает большого российского зимнего композитора — как Мусоргский. У нас в целом время зимнее, но сейчас у нас весна, и она размыкает границы. В моей домашней фонотеке алябьевского «Соловья» поют Лили Понс по-английски, Эдита Груберова по-немецки, Рита Штрайх (уроженка Барнаула) и Натали Дессей по-русски. И Мадо Робен по-французски. Пожалуй, именно она, берущая ля третьей октавы, больше всех похожа на нашего Соловья. Весной соловьиным пением звучит весь мир. Кажется, вот-вот — и время перельется через стенки нашего мира. И Император приветливо скажет: — Доброе утро! Вот почему история, рассказанная Андерсеном, приключилась в Китае, а император, впервые в жизни заплакавший от пения, был китайский
|
